Почему я задумала писать историю моей жизни?

Я слепну. Лишена радости общения с книгой, наслаждения выставкой картин. Мир для меня суживается и бледнеет. Не слишком обогащает его и наше радио с его пышными словами по самым, казалось бы, заурядным поводам, незатейливыми популярными статейками, бесконечно повторяющимися песнями и лишь изредка хорошими концертами и спектаклями. Жаль, что я совсем не люблю и не понимаю современной музыки; это какой-то непонятный для меня самой консерватизм, но это так, и от этого мне не легче. Нужен ли план для моей работы? А он уже и есть. Причудливо складывалась моя жизнь: 14 раз я (или мы с мужем) как будто начинали жизнь снова - переезжали в новый город, устраивались, казалось, надолго, но проходило 3-4 года, и судьба перебрасывала нас в новый город. По этим этапам я и буду вести свое повествование. Они таковы: СКОПИН-ТУЛА-ПЕТЕРБУРГ-ХАРЬКОВ-ПЕТЕРБУРГ-ВАРШАВА-ПЕТРОГРАД-СЕДАНКА-ВЛАДИВОСТОК-ХАБАРОВСК-ЛЕНИНГРАД-АСТРАХАНЬ-БАЛАШИХА-МОСКВА

...Начала я помнить пережитое с четырёх. Должно быть, первый раз мама повела меня купаться на нашу речку Вёрду. Увидев блестящую на солнце речку, я в полном восторге воскликнула: "Мама, ты посмотри, сколько воды навозил Химич!"  Химич был водовоз Фомич...

Чаще всего я помню себя не в наших комнатах, а у наших "нахлебников", мальчиков 10-14 лет, у них было, конечно, веселее. А изредка я даже оказывалась там полезной. Помню, меня удивил один из мальчиков, который, зубря урок по закону Божию, бестолково повторял, как братья посадили Иосифа "в бездонный колодец". Фразу эту он повторял несколько раз, и я, не выдержав, закричала: "Да не в бездонный, а в безводный!" Остальные ребята громко захохотали, вышел мой отец и мне же сделал замечание, чтоб не мешала. Конечно, я была сильно обижена такой несправедливостью.

Болезнь

Когда мне было семь лет, я жестоко заболела: скарлатина и дифтерит. Эти страшные болезни дважды угрожали мне смертью. На четвертый день заболевания скарлатиной положение стало угрожающим. Врач, лечивший меня, К.А. Николаев потерял надежду, ведь температура была 41^о . К утру пятого дня температура пала, и я потеряла сознание. Родители с ужасом ждали "последней минуты", а моя няня Фёкла стала прилаживать на сложенных моих руках зажженную свечку, как полагалось умирающим. Это упорное её старание меня разбудило, и в эту самую минуту вошел доктор и сообщил, что кризис миновал и девочка будет поправляться.

Но не прошло и трех дней. как в дополнение к скарлатине у меня обнаружился и сразу принял угрожающую форму страшный бич того времени дифтерит, захвативший дыхательное горло; дифтеритные плёнки клокотали в нем, и я задыхалась. Впереди была только смерть, уносившая тогда тысячи детей. Настал день, когда Николаев сказал коллеге, молодому хирургу Петрову, вызванному на консультацию: "Ей осталось жить не более двух часов".   День кончался, в больницу везти поздно, да и состояние было - до больницы не довезти. И вот молодой еще врач в глухом уездном городишке решается на подвиг, на который и в столицах решались не часто. В тесной закопченной комнате при свете сальной свечи они совершают трахеотомию, разрезают мне горло, которое сильно распухло, трудно было добраться до еле видимых из-за крови колец горла. Но вот оно вскрыто, - и тогда оба врача идут на почти верное самозаражение: они катетерами высасывает дифтерийные пленки, пока горло не очистилось и можно было вставить серебряную трубочку, через которую я и начала дышать, и меня приводят в сознание после хлороформа. А доктор К.А. Николаев? Мой спаситель? Говорили, что вернувшись к себе домой, он, не снимая забрызганной кровью рубашки, упал на диван и весь вечер и ночь провел в каком-то оцепенении. Я часто вспоминаю его, этого удивительного Константина Александровича Николаева, вспоминаю с гордостью: какие подвиги совершали эти незаметные заброшенные в захолустье врачи по зову долга, своего сердца.  Подросшая, я бывала в семье этого доктора, я и училась в его дочерью Зиной - и я чувствовала, что он и меня любит как дочь.

Четыре месяца я проболела и долго оставалась слабым ребенком, но зато рано приучилась читать. Теперь мне уже было 8 лет, и на мои именины 3 февраля мой крестный имел неосторожность подарить мне книгу сочинений М.Ю. Лермонтова с иллюстрациями. И скоро получилось, что я уже знала наизусть  "Демона", но, оговорюсь, лишь  до момента, когда покоривший своей любовью Тамару Демон вступил в спор с неожиданно появившимся Ангелом. Я целиком была на стороне Демона, возненавидела Ангела за то, что он отнял у Демона Тамару и не пожелала выучить наизусть конец поэмы.

Девяти лет я поступила в Скопинскую прогимназию. На вопрос учительницы при приеме, какие я знаю стихи, вытащила из кармана узенькую тетрадочку для записи слов иностранного языка с записанными там 150 стихотворениями во главе с "Демоном".

***

Перерыв  3.12.1966. Да, приходится прерваться и отметить, быть может, самый счастливый день моей жизни: вчера, 2 декабря, моя Наташа защитила  докторскую диссертацию . Были и сомнения и волнения по разным мелким и крупным задержкам и препятствиям И это утомительное, столь долгое состояние натянутой струны: еще немного и лопнет! И вот - победа, и безграничное чувство радости, гордости и безмятежного успокоения.

А вечером банкет в профессорской столовой университета, и ... создалась на этом вечере такая атмосфера всеобщей доброжелательности, какая заставляет каждого помнить только хорошее, какую-то общую близость... Радостно сознавать, что у Наташи, обиженной в личной жизни, оказалось столько настоящих друзей. Это поможет ей и дальше жить и работать. А у меня в тот вечер создалась - на время, вероятно - та высокая ясность души, к которой всегда стремилась, но в силу моего беспокойного характера так редко переживала. Итак, моя дочь - доктор геолого-минералогических наук!

***

2.1.1967 года - продолжаю потихоньку свои записки.

Тревожная зима 1890-91 года принесла непоправимое горе. Заболел отец и, как установили те же врачи, что лечили меня, Николаев и Петров, заболел раком. На левой стороне груди в виде небольшой опухоли под кожей. Отец неожиданно узнал о диагнозе - врачи говорили по латыни, а отец преподавал этот язык! Тогда это был приговор. 4 года - операции, метастазы, тяжкие страдания, ожидание конца.  Материальное положение семьи стало также тяжелым. Пришлось опять держать нахлебников реалистов. Из них помню Стасика Петраскевича, впоследствии академика С.Г. Струмилина. Этот высокий, очень развитый, но удивительно рассеянный мальчик выделялся среди своих товарищей и приводил в отчаяние мою маму: и ей и мне приходилось по многу раз звать его к обеду и ужину. Он машинально отвечал "сейчас" и снова погружался в свою книгу.

Отец очень страдал, и мне, 11-12-летней девочке, приходилось в отсутствие матери ухаживать за ним, даже делать ему уколы морфия...Умер отец 25 января 1895 года.  Нахлебников - видимо, в связи со смертью главы семьи - скоро перевели на другую квартиру.  

"Нахлебники"

Весной 1896 года наша тихая жизнь была нарушена событием, которое оставило след в моей дальнейшей жизни. Однажды ночью в одной семье , где были квартиранты - ученики реального училища, произошел скандал. Двое старших учащихся напились и в одном нижнем белье напугали девушку, дочь хозяина. Не в силах утихомирить расшумевшихся ребят, хозяин ночью бросился к директору училища. Директор, упомянутый выше Д.К. Гика, был очень гуманный педагог, любящий своих мальчишек. И пришла пора ему сыграть исключительную роль в моей будущей судьбе. Директор реагировал на жалобу хозяина неожиданно: если хозяин квартиры не может справиться с учащимися и не внушает им уважения, его квартира закрывается и ученики переводятся в другую. Но куда? Тут вспомнили о моей матери и утром к нам пришел инспектор с просьбой снова принять пять квартирантов (но без тех двоих, конечно). Мама сначала отказывалась, но соображение получить дополнение к нашему бюджету ее убедило, и на другой день началось "великое переселение", в котором приняли участие многие ученики, явились целиком два класса, 6-й и 7-й. Они шли длинной вереницей, неся чемоданы, ранцы, связки книг, гитары, и прочие немудреные вещи школярского обихода, а мы с мамой забились в свою комнату, не решаясь даже встречать их. Вечером, когда новые жильцы устроились, мама пригласила их в столовую к ужину.  Так было и потом - квартиранты завтракали, обедали и ужинали с нами. Сначала это им не нравилось, на старой квартире они столовались отдельно и могли  не стесняться. А теперь приходилось вести себя прилично: здесь с ними сидели почтенная дама и ее дочь. Ну, а в дальнейшем эти ребята стали настоящими друзьями нашей семьи и, будучи студентами, часто навещали нас.

Но самое забавное и замечательное было то, что один из этих парней 19-летний высоченный Саша Фогельман исхитрился влюбиться в меня, 13-летнюю девочку в коротком ситцевом платьишке, какой я была дома. Это вызвало с моей стороны самую что ни на есть отрицательную

реакцию - ведь когда мой верзила-поклонник провожал меня до дверей прогимназии и ни за что до самого подъезда не хотел отдавать мне ранец с книгами, изо всех окон высовывались лукавые физиономии моих подружек, которые дразнились, величая нас женихом и невестой. Но они оказались правы. Через 9 лет мы поженились. 

В Туле

Но вот окончена прогимназия, и надо было думать о продолжении моего образования. Мама решила переехать в Тулу, куда мы и перебрались в августе 1896 года... Там у нас тоже жили квартиранты, только не мальчики, а девочки, гимназистки из Скопина.

Обыкновенная, довольно скучная провинциальная гимназия... Вздорная начальница - старая дева, ряд казенных учителей. Я - по-прежнему одна из первых. Из учителей надо вспомнить тех, кто оставил добрый след в памяти. Это В.М. Зеленецкий, такой маленький седобородый гномик, он учил нас физике и естествознанию. По его предметам не приходилось готовить уроки - так легко всё усваивалось в классе. Но он ... спился и покончил с собой - судьба лучших наших друзей.

В восьмом классе помню преподавателя математики Томашевича, имя которого я встретила в дневнике С.А. Толстой: он был частым посетителем Ясной Поляны. Но самое сильное влияние оказал на меня преподаватель истории... А.И. Токарев.  Именно его красочные вдохновенные уроки определили мое будущее (Историко-филологический факультет- А.Г.). А.И. Токарев организовал нам экскурсию в Ясную Поляну, но увидеть Толстого не удалось - он был болен. Мы только увидели под деревьями в саду большой обеденный стол, на котором лакеи в белых перчатках расставляли посуду к обеду...

Из подруг ближе всего я сошлась с Людмилой Стрекаловой - из семьи народовольцев, очень одаренной. Как и я, она окончила школу с золотой медалью. В 7 классе она вошла в кружок революционной молодежи, куда меня, к большому моему огорчению, не допускали. Почему?. Ведь и мой жених А.А. Фогельман вел уже в это время революционную работу. Приезжая на каникулы в Скопин, он заезжал к нам в Тулу и мог бы на меня повлиять... Видимо, я была в то время достаточно легкомысленной, то есть любила музыку и танцы. У нас дома собиралась молодежь, и я как бы раздваивалась, то искренне благоговея перед Сашей, который был пропагандистом в соц.-дем. кружках, то была центром шумного веселья... Тут еще мама, несмотря на скромность наших средств, исхитрилась по случаю, всего за 75 рублей, подарить мне рояль-угольник, я быстро научилась играть модные танцы, могла подобрать любую мелодию (что, видимо, и помешало мне освоить серьезную музыку), и под мой аккомпанемент распевала наша молодежь любимые в то время народные песни.

Княжна Неулыба

И вот я одна на свете. Родителей нет, любимый человек в ссылке, от него нет вестей. (Отчего и когда прервалась переписка моих тогда только виртуальных дедки с бабкой, несколько ниже -А.Г.). Я училась, посещала лекции, работала в марксистском кружке, но этот первый год на курсах в моих воспоминаниях овеян грустью, в кружке меня звали "княжна Неулыба". Весной 1903 года перешла на второй курс, летом жила репетитором в Финляндии. Новый учебный год окончить было не суждено.

Исключение с курсов

В 1904 году началась русско-японская война. Она была крайне непопулярна в русском обществе и тем возмутительнее казалось поведение группы профессоров Бестужевских курсов, пославших царю Николаю ультра-патриотический адрес. В нем к царю обращались на ты, это Ты писалось с большой буквы. Особенно бесило окончание этого подлого документа, которое помню почти дословно: "считаем особым счастьем доложить Тебе, что и слушательницы наши испытывают верноподданнические чувства" и чуть ли не "припадают к стопам Твоим". Опубликованный адрес вызвал среди бестужевок бурю негодования. На другой день начались собрания, где резко звучало возмущение, а еще через день была назначена общекурсовая сходка. Она продолжалась 12 часов, с 10 утра до 10 вечера. На сходке разгорелась острая дискуссия между революционно настроенными курсистками и так называемыми "академичками", которые, боясь закрытия курсов, предлагали разные компромиссы. Огромная наша 10-я аудитория жужжала как пчелиный улей. На трибуне выступала и А.М. Коллонтай, поддержавшая наш протест. "Академички" остались в меньшинстве, и к 10 час. вечера была выработана резолюция, выражающая наше негодование.  На сходке избрали делегацию для вручения резолюции директору. Директор Раев возглавлял группу профессоров подписавших адрес. В делегации была и я. Но когда мы подошли к кабинету директора, оказалось, что директор ушел и кабинет заперт. Все участники делегации через два дня получили из полиции распоряжение в течение 24 часов выехать из Петербурга по месту жительства родителей. У меня не было родителей, и это помогло мне остаться в Петербурге. Друзья помогли мне достать письмо к генералу Фултону от человека, занимавшего высокий пост. С этим письмом я, одетая в нарядное платье, явилась к генералу с просьбой оставить меня в Петербурге. Генерал настаивал, чтобы я уехала - почему-то в Варшаву - но мне удалось разыграть роль беспомощной девушки сиротки, которой помогают покровители в Петербурге и добиться своего. 

Революционные дела

Я доставляла литературу на Путиловский завод. Техника простая. Два мешка связывались и надевались на платье через плечо: один спереди, другой сзади. Из тощей девчонки я превращалась в очень солидную тётю, но в таком виде на конку не сядешь, и большое расстояние от Васильевского острова до Путиловского завода приходилось проделывать пешком.

У Циммерманов - социал-демократов Анатолия и Александра Георгиевича (я дружила с женой последнего) - я познакомилась с крупным партийным деятелем Петром Германовичем Смидовичем, братом писателя Вересаева. Товарищи прозывали его "твердокаменный", имя его я я не раз встречала в послеоктябрьской литературе. Он почему-то относился ко мне иронически, вышучивал.

Мои соседи по тогдашней квартире Володя Семичёв и Коля Принц завязывали все более тесные отношения с партийными работниками. В их комнате часто появлялись люди "конспиративного" вида, приносили литературу, помню "Искру". Однажды у Володи (Коля куда-то уехал) поселился человек приезжий. Невысокого роста, с белокурой бородой, он был одет в добротное пальто и шляпу. А так как имени своего он не называл, я окрестила его Иваном Ивановичем Шляпа, и эта моя кличка так и пристала к этому человеку. Как-то он внезапно исчез, а через три дня нагрянули жандармы с обыском к Володе. Пока шел обыск, я, опасаясь, что и ко мне явятся непрошенные гости, прокралась из своей комнаты в кухню и сунула нашей добродушной хозяйке-немке сверток с несколькими номерами "Искры", вполне уверенная в ее добропорядочности. Володю арестовали, я не вернулась в свою комнату - нашла временный приют у своих друзей Касаткиных.

Мы наконец помирились и начали мечтать о совместной жизни, но он не хотел, чтобы это происходило в ссылке, мечтал бежать из ссылки. Я обещала организовать этот побег. Через неделю, в начале сентября 1904 года, я уже вернулась в Петербург. Исключенной из высшего учебного заведения пора было подумать о продолжении образования. Поступила на  курсы французского языка, но дело не пошло, я их бросила.

Кровавое воскресенье. Побег А.А. Фогельмана из ссылки

День "кровавого воскресенья" 9 января я не застала - уезжала на каникулы к приятельнице, тоже исключенной бестужевке Нине Соколовской в Курск. Узнав о драматических событиях, поспешила вернуться, и Володя Семичев рассказал мне подробности. Он был на площади Зимнего дворца, когда началась пальба по рабочим. Он оказался у решетки Александровского сада, после залпа с дерева к его ногам упал раненый  мальчик лет 10. Подняв мальчика, он донес его до Невского, там нашел извозчика и отвез в больницу.

В Городской думе был устроен комитет помощи пострадавшим. Мне было поручено проверить весь Огородников переулок близ Путиловского завода, выявить раненых и убитых. Думаю, моя проверка была не совсем точной, рабочие явно боялись расспросов и, быть может, даже прятали раненых, но 5-6 семьям я отнесла какую-то сумму денег от комитета.

Начала готовить побег своего жениха. Прежде всего нужно было достать фальшивый паспорт, и я, по наивности, отдала в социал-демократический комитет паспорт своей умершей матери, что повело впоследствии к драматическим событиям.

Денег тоже удалось достать, паспорт для жениха был спрятан в переплет книги, все это ушло в Кереть по назначению, оставалось с нетерпением ждать. В начале марта, проехав из Керети в Улеаборг (в конце Ботнического залива) 500 вёрст на лошадях, он затем прибыл по железной дороге в Петербург. Устроила я его у тех же Циммерманов, моих друзей. Мы обдумывали наше будущее.

Харьков. Мой арест

Саша скоро получил направление на нелегальную работу в Харькове. Туда же должна была приехать и я, но моя фамилия была хорошо известна в Керети, откуда Саша бежал, поэтому и мне нужен был другой паспорт. И у меня он появился - паспорт моей подруги Нины Соколовской, который я обещала вернуть через полгода. Теперь можно только удивляться нашей беспечной смелости и, пожалуй, легкомыслию. Ведь Саша отсидел три из своих пяти лет ссылки. Проще, конечно, было бы нам дожить эти два года в Керети, чем этот переход на нелегальное положение, чреватый бедами... Впрочем, - это без учета предстоявшей тогда революции 1905 года.

С 25 марта в Харькове поселились "незаконные" супруги Евгений Васильевич Добролюбов и Нина Федоровна Соколовская. Муж устроился где-то на службе и продолжал нелегальную деятельность на Харьковских заводах. Я же непривычно бездействовала и скучала целыми днями - - знакомых не было.  В июне сняли избушку в селе Бабаи в 12 верстах от города. Здесь была чудесная природа, мы совершали чудесные прогулки, но эта идиллия скоро оборвалась. С Володей Семичевым, моим бывшим поклонником, продолжалась частая переписка, и однажды я получила от него странную телеграмму: "Твоя мама усердно о тебе беспокоится. Козлик".

Поскольку мамы давно не было, я догадалась, что меня ищет полиция. Числа 17 июля он это подтвердил, приехав к нам со своей женой (только что женился). Дня через 2-3 рано утром нас с его супругой разбудил мой муж - они с Володей спали в сарайчике известием, что прибыли жандармы. Когда мы назвали фамилии (Муж - чужую, а я вынуждена была назвать настоящую, поскольку паспорт Нины недавно отослала законной владелице), с самой любезной улыбкой ротмистр возвестил: "Вот вас-то нам и надо!" Я даже обрадовалась, что арестовывают меня, а не мужа, поскольку за собой больших грехов не числила, а положение беглого ссыльного казалось опасней. Через полчаса жандармы мчали меня в Харьков. В тот же день в сопровождении двоих жандармов меня в поезде повезли в Петербург. Через два дня, просидев часов пять в камере жандармского управления, я была вызвана на допрос. Ко мне чуть ли не с распростертыми объятиями кинулся старый жандармский генерал:

- Анна Васильевна, наконец-то мы вас нашли и очень этому рады!

Тогда я недоумевала. А произошло следующее. Они провели обыск в моей бывшей комнате, подчеркивая громогласно, что ищут именно меня, и Семичев с женой "клюнули", побежали на телеграф... А ведь там был мой адрес.

Потом был допрос, из которого я долго ничего не могла понять -назывались незнакомые имена, были намеки на какие-то страшные события. Только к концу меня наконец спросили: "Кому вы передали паспорт своей покойной матери?"

Как я уже говорила, паспорт был отдан в соц-дем. организацию в обмен на паспорт для мужа, но оказалось, что по  паспорту мамы жила женщина, у которой на квартире хранили бомбы эсеры-террористы. Постепенно я узнала, что 17 марта готовилось покушение на градоначальника Трепова, покушение было предотвращено, 14 террористов арестовали, в том числе и хозяйку квартиры... По странной случайности я именно тогда уехала в Харьков, перешла на нелегальное положение и запутала моим жандармам следы, сказавшись уехавшей в Астрахань. Вполне понятно, что у жандармов создалось впечатление, что я скрывалась от грозившего мне ареста, будучи одной из террористов. (В паспорте мамы я была вписана - когда я сдавала паспорт, мое имя обещали смыть и не сделали этого). Как попал паспорт от эсдеков к эсерам - осталось навсегда непонятным. Теперь я поняла всю серьезность моего положения: ведь жандармы требовали чистосердечного признания в том, к чему я не имела отношения, грозили крепостью, я даже подшучивала над ними: "направляйте меня прямо в Шлиссельбург".

Я объяснила: паспорт еще год или два назад лежал в моей корзинке со старыми не очень нужными вещами, корзинка оставалась у хозяйки, но потом я ее не нашла, ее украли, даже предложила спросить у хозяйки - что-то в этом роде когда-то было... Допрос продолжался 12 часов. В 11 вечера я вышла из кабинета на площадку, мне отдали мой чемоданчик, и жандармский офицер сказал, что ждет пакета с указанием, куда меня везти. Об этом жандарме, жандармском ротмистре Кулакове, тоже необходимо сказать как об одной из загадочных встреч в моей жизни. Сначала он весело со мной разговаривал, но получив пакет, нахмурился, отвернулся и попросил меня сойти к карете. Стояла белая петербургская ночь, и я была благодарна моему провожатому уже за то, что он открыл обе черные занавески. И я в последний раз любовалась на Петербургские улицы.

Но куда же меня везут? Вот проехали по всей Шпалерной и... мимо дома предварительного заключения. Въехали на Троицкий мост. Всё ясно. Меня везли в Петропавловскую крепость!

Равелин

Против воли у меня вырвалось:

- Так вот куда вы меня везете!

Офицер взволнованно заговорил, но я огрызнулась:

- Не нуждаюсь в ваших утешениях!

Въехали в крепостные ворота, подъехали к квартире смотрителя тюрьмы. Офицер вышел, оставив меня на попечение двух жандармов, сидевших в той же карете, и только через полчаса он вышел со смотрителем тюрьмы, маленьким старичком, носившим самую подходящую для своего звания фамилию Верёвкин. Теперь втроем поехали дальше к воротам Алексеевского равелина (как я узнала потом). Загремели железные засовы и замки, открылись  двери, открылась дверка кареты. И тут произошло нечто для меня неожиданное. Первым выходил смотритель, второй должна была идти я, и в этот момент, нагнувшись к моему уху, офицер прошептал:

- Не волнуйтесь, я успел познакомиться с вашим делом, оно не столь серьёзно.

Мне пришлось выйти из кареты. офицер остался в ней. Я попала в кордегардию, где было много солдат, потом повели по длинным коридорам, ввели в камеру, выдали казённое бельё. Щёлкнул замок, и я осталась одна.

Что бы там ни было впереди, как ни иллюзорно было сказанное странным офицером, его слова, пожалуй, все же подкрепили меня и спасли тогда от чувства отчаяния, которое могло бы меня охватить. И за это я и сегодня благодарна моему странному "болельщику" жандармскому ротмистру Кулакову... Впрочем, мне еще придется о нем говорить.

Итак, я заключена в Петропавловскую крепость, куда сажали только самых важных государственных преступников. И хотя я вполне ясно сознавала незначительность моего "преступления", а мой жандарм так неожиданно и так вовремя влил в меня дозу бодрости, все же, оставшись одна в моем полутемном угрюмом каземате, я почувствовала, как сжалось сердце. Но странно: бросившись в постель, я заснула как убитая.

Впрочем после двух дней езды из Харькова и 12-часового допроса...

Камера

Только наутро я могла начать знакомство с новым моим пристанищем. Камера была небольшая - по диагонали я пересекала ее  в 12 шагов.. Освещалась она одним окошком под потолком - конечно, с решёткой. Окно было так высоко, что когда я пыталась кормить залетавших ко мне голубей, лишь с трудом могла забросить на подоконник крошки хлеба. К левой от двери стене были накрепко прикреплены кровать с пружинным матрасом и вполне приемлемым одеялом и железный столик, над которым в стену была вделана электрическая лампочка, закрытая большим выпуклым стеклом вровень со стеной. Этим нововведением XIX века исключалось повторение истории бестужевки Ветровой, облившей себя керосином и сгоревшей на рубеже 80-90-х...

Лампочка загоралась с наступлением темноты и была достаточно ярка, чтобы я могла читать и писать. Но стоило мне лечь в постель на ночь, как яркая лампочка сменялась слабым ночником. Значит, некое недрёманное око наблюдало за мной непрерывно через глазок в двери. Единственное место, недоступное этому недрёманному оку, были раковина и унитаз в левом углу камеры. Табурета не полагалось. Что было неприятно - это абсолютная тишина во всей тюрьме. Наблюдатели ходили в мягкой обуви по длинным дорожкам, устилавшим коридоры. Единственное окно в мир - открытая форточка. И я ее так и не закрывала до самой зимы. В форточку все-таки были слышны какие-то звуки жизни: с недалёкого Троицкого моста доносились звонки конок, а часа в 2 раздавался жуткий рёв, сначала я пугалась, а потом - нет, когда поняла, что это кричали и рычали дикие звери в зоологическом саду, находившемся близко от крепости. Я даже полюбила их как товарищей по несчастью - ведь они тоже были в клетке.

Нельзя не отметить удивительно хороший стол , достававшийся мне. Должно быть начальник тюрьмы полковник Верёвкин с высоты своего опыта сразу понял, что я - случайно залетевшая к нему птица. Он сам раза два позволил себе это легкомысленное сравнение. И  это баловство - посадить меня на ресторанное меню. Два мясных блюда в день! А по воскресеньям - о чудо! - даже блинчики с вареньем. Когда я потом рассказывала об этом весьма бывалым людям, мне отказывались верить. Да и сама я толком так и не разобралась в причинах этой галантности.

Каждый день минут на 15 нас выпускали гулять в маленький садик внутри тюрьмы.

Василий Иванович Шиллеров, сосед слева

Пора было знакомиться с соседями. Я уже , конечно, знала азбуку для перестукивания, но сосед справа ни разу мне не ответил. И как-то рано утром у его камеры загремели засовы, и его, можно было догадаться, увели. Но куда?

Соседом слева оказался настоящий участник того самого грандиозного покушения на Трепова, к которому оказалась "притянута" и я. Василий Иванович Шиллеров - представился он. Над моим "преступлением" он только поиронизировал, а сам для себя ждал чего-то самого страшного. И странно, в конце концов я непрерывно стала слушать то, что происходит в его камере. Обычно я читала - ведь в крепости была прекрасная библиотека (книги арестованным можно было передавать, но выносить - нет), так создавалась эта превосходная библиотека с прекрасным подбором книг. На этот раз я много занималась французским языком. Но как только сосед начинал ходить по камере какими-то особенно нервными короткими шажками, я уже ничем не могла заниматься и только всё слушала, слушала.

А между тем мой друг Володя Семичёв выхлопотал для меня свидания с его матерью Анной Сергеевной - милой и доброй старой учительницей. И это доставляло мне много радостных минут. Косвенными намёками дала она мне понять, что мой Саша недалеко, здесь, в Петербурге и вполне благополучен. И - самое интересное - уже с октября начала она делать намёки на какие-то важные события на воле. Да и мы чувствовали, что что-то необычное происходит: то мне принесли "Коммунистический манифест" в русском издании, то вдруг погасли огни в крепости, что можно было объяснить только грандиозной забастовкой на воле. И вот, наконец, однажды моя Анна Сергеевна, придя на свидание, крикнула мне:

- Революция победила, дан манифест!

И в один момент всё исчезло: её грубо вытолкали, а меня увели. Конечно, придя в камеру, я тут же бросилась к стене стучать соседу, обнадёживать его.  И опять  стали гулко отдаваться его шаги. И только в конце дня от отстучал мне:

- Ну, сыграют на помилование, да зашлют в Шлиссельбург. Не знаю, что лучше.

И снова я со всем молодым пылом пыталась отвлечь его от мрачных мыслей. Я так втянулась в эту чужую для меня жизнь, что о себе как-то не думалось, всё вставал передо мной жуткий образ грозящей Василию казни, и когда мне сообщили, что мне наняли юриста, который обещал ограничить мою отсидку 2-3 годами, это не произвело на меня сильного впечатления.

Допросы между тем продолжались и мой жандарм неизменно приезжал за мной, отвозил, заботливо справлялся о здоровье, а однажды, доставив в жандармское управление, он как будто забыл меня в узком коридорчике и, вдруг вынырнув откуда-то, тихо сказал:

- Вас скоро выпустят, зайдите тогда ко мне за своим паспортом, мне нужно вам что-то сказать.

Кажется, это было уже в конце октября. И больше я его не видела. Когда по выходе из тюрьмы, я зашла за паспортом, оказалось что ротмистра Кулакова перевели куда-то далеко в провинцию. Так и остался для меня вечной загадкой этот человек - жандармский ротмистр Кулаков с университетским образованием и с его так и не понятым мной стремлением мне помочь.

И вот однажды часов в 10-11 ночи, когда в тюрьме наступает могильная тишина, загремели засовы в одной из отдаленных дверей. Минут через пять они загремели поближе, у другой двери. Потом еще и еще ближе. Потом у соседа слева. И, наконец, открылась и моя дверь. На пороге - старый приятель полковник Верёвкин. Я его давно не видела, он болел больше месяца. И сейчас стоял передо мной - старенький, сгорбившийся, с палочкой.

- А вы знаете, зачем я пришёл?- спросил он.

Шутливо, в тон ему я ответила:

- Ну, что можно ожидать от вас хорошего!

-А вот и неправда.  Я пришел сообщить вам, что вы свободны!

Должно быть, я вела себя недостаточно хладнокровно, помню только один момент, как он помог мне закутаться в теплый платок, весело засмеялся и, прощаясь, сказал:

- Мы еще с вами погуляем по Невскому...

Дверь закрылась. И опять главная мысль о соседе - с ним что?

Бросаюсь к стене и стучу. Ответ:

- Освободили!

И через несколько минут:

- Привезли товарищей из Шлиссельбурга, Веру Фигнер, Морозова, Новодворского. Спать нельзя.

Я тоже мечусь по камере, не до сна. Под утро, в три-четыре стучит:

- Вы спите?

- Нет.

- Никак не могу привыкнуть к мысли, что останусь жить.

Тут уж я не выдержала и заплакала - но облегчающими такими слезами.

На другой день нас всех привезли в дом на Мойке, в бывшую квартиру Пушкина - ведь именно там тогда помещалось жандармское отделение. И мы впервые познакомились, я и он. Это оказался высокий красивый молодой человек в пенсне, с изуродованной, правда, щекой - последствие воспаления надкостницы.

На другой день, очевидно, 10 ноября меня с моим маленьким чемоданчиком выпустили на улицу без копейки денег, и я пешком дошла до своих приятелей Семичёвых, где нашла своего мужа.

В карцере

Итак, революция 1905 года освободила и реабилитировала и меня и мужа. Но что нам было делать в Петербурге? Оба мы стремились закончить начатое образование, но все учебные заведения были закрыты до сентября 1906 года. Денег не было, работы - тоже. И вот мы решили пожить какое-то время у родителей моего мужа. Отец его был управляющим помещичьим имением на этот  раз на юге России в Каменец-Подольской губернии. После пережитых волнений мы наслаждались и отдыхом и свободой.

Но однажды в один из рождественских вечеров у входной двери маленького домика управляющего раздался звонок. Муж пошел отпирать. И почти мгновенно я услышала: 

- Руки вверх!

Это явился с целой свитой понятых местный урядник. Начался обыск. Но вместо ожидаемых бомб уряднику досталось в качестве вещественных доказательств несколько писем от друзей, все книги, в заголовке которых присутствовало слово "революция" (а я как раз готовилась к экзамену по французской революции), ну, и конечно, все книги в красных переплётах. К часу ночи обыск закончился, и нам объявили, что мы арестованы. Мы - ладно, но вместе с нами арестовали и сестру мужа Аню, молоденькую бестужевку 18 лет, на редкость красивую девушку. Арест страшно перепугал мать мужа , и особенно она беспокоилась за дочь.

И вот нас погрузили в сани и направили в острог города Ямпуля. Был буран, и я порядочно промерзла в своей незатейливой кофтёнке, но часам к 6 утра мы подъехали к острогу, единственному двухэтажному дому в этом маленьком местечке. Мужа направили в общую камеру, где вповалку на полу лежали арестованные крестьяне-"бунтари", участники многочисленных крестьянских восстаний 1905 года. Кого-то из крестьян согнали с нар и поместили "более важного" политического. А нас с Аней устроили... в карцере, который - надо справедливо сказать - оказался чистенькой недавно побеленной комнатой. Днём арестанты свободно разгуливали по коридорам, так что мы могли общаться с мужем, ожидая дальнейшего развития событий. Но вот прошло около трех недель, и начальник тюрьмы объявил, что мы свободны. Оказалось, что прокурор, которому урядник переслал "вещественные доказательства", не нашел в них ничего преступного.

Когда мы приехали домой, оказалось, что свекровь пребывала в тяжелом состоянии и еле оправилась после нашего возвращения.

Снова на курсах. Новая тревога.

Осенью 1906 года мы, все изгнанные, были снова приняты на Бестужевские курсы. Но увы... Нас поставили перед выбором: либо начинать всё снова по вновь введенной семинарской системе либо в течение года сдать все экзамены за три курса и получить диплом. Большинство из нас решились на второй вариант. Хотя в сущности это было уже не учение, а лишь стремительная "скачка с препятствиями": ведь надо было за год сдать 18 курсовых экзаменов.

Бестужевки в середине 60-х. 2-я справа за столом - Анна Васильевна Фогельман. Судя по выражению лиц, очередные поминки, главный повод для тех собраний... Лица хорошо знакомые - все они не раз собирались у нас дома на Мытной. Но ни одного имени припомнить не могу. Впрочем зрительная память подсказывает, что на переднем плане - скопинская еще подруга бабушки Антонина Покровская, частая гостья в бабушкиной комнатке в школе 343, где бабушка после войны долго была завучем и где мы, внуки, спасались иногда зимой от морозов (жили после войны на чьей-то даче в Перловке, где стены зимой покрывались инеем). Бабушка так отметила ее память в этих воспоминаниях:  "Дружба была на всю жизнь. Тоня умерла недавно, в 1966 году. Редко можно встретить человека с такой чистой душой. Мне кажется, люди соприкасавшиеся с нею, становились лучше." Бабушка пережила любимую подругу на два года.

Мы оказались на положении заочников, так что я впоследствии не раз чувствовала недостаточность знаний. Ведь мы не успевали слушать лекции профессоров, а только зубрили и зубрили. Я задержалась на полгода и кончила только в феврале 1908 года, поскольку у меня за это время родилась дочка. Но не только поэтому.

Летом 1907 года мы с мужем и новорожденной дочкой поселились на даче в Лесном. И вдруг, когда ей было три недели, опять ночью раздался знакомый грубый стук в дверь. Полиция. Снова обыск и арест мужа. По распоряжению из города Балты. Где она, эта Балта? Какое мы имеем к ней отношение? Мы ничего не понимали. Мужа увели. А я с неделю бегала из одной тюрьмы в другую, пыталась передать ему деньги на дорогу, передачу, и чуть не погубила свою дочь, которая в моё продолжительное отсутствие чуть ли не сутками питалась только кипячёной водой. Она заболела тремя болезнями сразу, и я с ней уехала к дяде в г. Пронск Рязанской губернии, где меня могли кормить бесплатно.

Проходит еще месяц- и телеграмма от мужа. "Освободили. Пришли денег."

Через несколько дней явился и рассказал очередную трагикомическую историю.

Из Петербурга его везли по этапу с остановками в московской, киевской, и балтинской тюрьмах. Один раз даже сковали с уголовниками ручными кандалами. Наконец, он предстал перед жандармским полковником города Балты и между ними произошел приблизительно следующий разговор:

- Вы кто такой?

- Студент Фогельман, арестован по вашему приказанию.

Лицо полковника наливается кровью.

- Я не давал такого распоряжения, а только запросил ваш адрес у петербургской полиции, чтобы прислать вам материалы, отобранные у вас полтора года назад. (Я уже писала об истории с урядником). Итак, вы свободны.

- Но куда же мне идти?

- Куда хотите.

- Но у меня нет денег, они еще не выданы мне на руки.

- Ничем не могу помочь.

И вот "свободный" студент Фогельман. бродит по улицам Балты, не чая, как из него выбраться.  Выручил еврейский маклер - весь городок был уже в курсе чрезвычайного события. Поймав Сашу на улице, заявил:

- Идите ко мне, я всё устрою.

- Но у меня нет денег...

- Но у вас есть есть обручальное кольцо. Идем на почту, дадим телеграмму, чтоб жена выслала денег, а кольцо полежит в залоге.

Когда муж получил деньги, маклер вернул кольцо, тщательно и не дорого обсчитал содержание за эти 2-3 дня и даже проводил на вокзал (за 8 верст от Балты).

Когда приехал муж, мы поняли, что ребенок в Петербурге не выживет, а я не кончу курсы. Мы отвезли девочку к бабушке, свекрови в Сызрань. Заботливая бабушка принялась выхаживать внучку, а мы с мужем азартно принялись за учебу - я скоро кончила и поступила учительницей в начальную школу, а он еще три года учился в технологическом.

Будущее - за автомобилем!  Варшава, Солецъ 73

 

По окончании института муж оказался в затруднительном положении: из "старого студента" - студентом он был 12 лет! - к своим 32 оказался в положении молодого инженера. Идти на завод делать запоздалую инженерную карьеру казалось бесперспективным. Какой-то хорошей интуицией он почувствовал что будущее в технике - за автомобилем. И вот, запрятав подальше свой инженерский диплом, он идет в качестве простого рабочего в первую и единственную тогда в Петербурге автомобильную мастерскую, где ремонтировались автомобили - заграничные, конечно, своих еще не было. Уже через полгода он владел всеми "тайнами" двигателя внутреннего сгорания. И тут повезло: он был приглашен на должность заведующего большим автомобильным депо в Варшаве - это было в стране второе депо после Петербурга. Он оказался вторым автомобилистом в России. Нам предстоял переезд в Варшаву, город чужой и во многом неприятный, потому что гонористая польская шляхта, задававшая там тон, всех русских окружала молчаливым презрением.

Этот снимок (его автор - Дабровский) выдает гугл при запросе Solec 73 (адрес дедовой квартиры и работы в Варшаве). При проверке оказывается, что это - четная сторона улицы Солец, неподалеку от Вислы, где дед когда-то слушал соловьев и лягушек. Недалеко параллельно Маршалковская, где дед "бродил от скуки"  среди прогуливающейся публики. Но  старый дом показан не случайно - напротив, на нечетной стороне был когда-то дом 73. Наверное, он выглядел примерно так же, как этот, чудом сохранившийся среди ультрасовременных новостроек. Но его нет. За домом 71 следует сразу 79. Гаража и домов начала ХХ века не сохранилось. На обороте этой фотографии написано: "Варшава 19/31 III 12г. Пасха." В центре - дед. Над ним Альберт, бабушка Анна Васильевна, Фердинанд. К деду прильнула, могу предположить, супруга Альберта Александра Алексеевна Лыкова ("Шурочка", шутливо упоминается в некоторых письмах деда, как предмет ревности бабушки,  ум. 1922 - кажется, она была полуцыганкой).  Дети - это Лена, Люся (моя тётка) и приемный сын бабушки Коля. До рождения Наташи, моей мамы - еще больше года. Внизу (это уже ближе к концу прежнего порядка вещей под Петроградом на Крестовском озере) на коленях заметно постаревшего деда Наташа (мама), рядом Елена ( т.е. тётя Люся) облокотилась на колено, как мне кажется, прадеда Александра Вильгельмовича. Стоит в пальто А.В., автор этих записок. Из-за нее выглядывает 20-летняя Ольга Алексеевна Керская, внучка Дмитрия Надеждина, дяди  А.В. по отцу. (Она же, кажется, и на варшавском снимке рядом с Фердинандом.) Стоит, возможно, Василий Сачков - приемный сын в семье Фогельманов, то есть неродной брат А.А. Сидит, подперевшись, в форме, видимо, родной брат деда Альберт. Внизу - 'ирландский сеттер Мэн' - он постоянно упоминается в письмах деда и есть в бабушкиных бумагах о нем целый рассказ...

Из писем деда бабушке из Варшавы Начало 1912(?): "Только сейчас приехал в Варшаву - т.е. в пятницу в 9ч. вечера -остановился в гостинице "Претория", побродил от скуки по Маршалковской, пришёл и вот сел писать тебе о своих настроениях. Чувство полного одиночества или даже заброшенности... Что с нашей Леночкой творится - дорого ли обойдется ей болезнь, что сталось с тобой, с мамой, папой от всего этого переполоха - больно сжимается сердце не то от страха перед чем-то, не то от недоброго предчувствия... Под квартиру мне и мастерам снят находящийся при гараже старый двухэтажный дом с деревянными лестницами без клозетов даже... Кваартира моя состоит из 5 комнат из которых одна пойдет под канцелярию, в которой днем будет работать прикомандированный ко мне чиновник, а ночью дежурить при телефоне один из мастеров. Остается 4 -правда, очень большие комнаты, но таких низких потолков я еще не видал - я свободно достаю их... От 20 апреля 1913 года (за два месяца до рождения Наташи, моей мамы) - кажется, куда-то под Сызрань, отец А.А. Александр Вильгельмович все еще служил управляющим имением, на сей раз там и у него часто гостили его дети и их жены. ...Завтра Наташа (?) едет на поиски дачи, а так как завтра воскресенье, то я навязался сопровождать ее... это мой первый вылет за город.... до сего времени кваканье лягушек и пение соловья слушаю по вечерам высунувшись из окна вместе с Мэном (ирландский сеттер). Погода здесь по-прежнему хорошая. Сегодня прошла такая славная гроза и такой дождичек брызнул, что не знаешь, куда деваться от блаженства... Сирень у нас в гараже зацвела - в доказательство шлю цветочек. В театре идет "Тангейзер" с Дыгасом(?) - думаю сходить. Васька надоел своею мнительностью - только и знает, что шляется из комнаты в комнату и затворяет окна, а я опять отпираю... Вот старый хрыч! Ну, как ты себя чувствуешь, солнышко моё - по-прежнему довольна и радостно настроена? Как бы хотелось быть там... Ну, погоди, вот родишь младенца, мы и махнем... Ты все-таки не очень задерживайся - смотри, как бы чего не случилось дорогою - ведь ты мастерица на всякого рода экстравагантности. Привет маме и папе... Лето 1914 года. У бабушки подозрение на туберкулез, она на кумысе в Калмыкии. Дед скучает и предвкушает ее возвращение, которого не будет: начнется Первая мировая война. 1.Скорее бы проходили эти пять недель... ты представить себе не можешь, до чего хочется мне этого. Не воображай только, что я соглашусь на долее ранний твой приезд... Боже меня упаси! Во-первых, в тебе не будет 4-х пудов, во-вторых, у меня еще не всё будет приготовлено к твоему приезду. Впрочем, я тебе и деньги пошлю не ранее 10 августа, так что получишь ты их 15-го, а 21-го (8-го по новому стилю) будешь здесь, радость моя.  А тебе всё Шурка мерещится... что твой студент уехал, очень рад - чёрт с ним, туда и дорога. Война начнется 1-го августа по новому стилю 2. ...Осталось тебе сидеть "с одними бабами"всего каких-то 14 дней, а по получении этого письма -около недели... С завтрашнего дня начнется оклейка спальни, а затем окраска полов... Сегодня утром в 6 ч. меня разбудила гроза, и я так обрадовался ей, что вскочил и больше уже не спал... Ведь целые три недели мы все тут задыхались от жары. Как все-таки осточертело это одинокое существование, и как же я буду любить тебя! Какой праздник предстоит для меня 21-го августа!

Вот тут-то и оказывается, что я всегда любил тебя, ведь нельзя же заново влюбиться в человека на расстоянии, а я до того полон тобой, что только о тебе и мечтаю... Моя ли вина в том, что умею проявить свое чувство и культивировать его в светлой радостной атмосфере, а если ее почему-либо нет,  то и чувство мое тускнеет и получается на душе тягота и сумрак. Твой теперешний приезд создаст эту атмосферу радости, и не знаю уж, от кого будет зависеть поддержать ее на долгое время Ну, будь здорова. Крепко целую тебя. Твой "маленький и глупый".

Весной по окончании работы в школе переехала и я туда с дочкой и сыном своим приемным (сыном моей покойной няни). Да еще к нам подъехало двое братьев мужа, поступивших в Варшавский политехникум. При помощи предупредительных евреев-маклеров мы быстро обставили свою квартиру, а вот работать в варшавской школе я не захотела, во-первых, потому что Варшавские гимназии были явно шовинистические, а во-вторых у меня родилась вторая дочка. Но всё-таки без работы было очень тоскливо.

Война и революция

Первая мировая война, начавшаяся внезапно, застала меня в далекой степи на кумысе, куда меня послали врачи поправлять здоровье. И Варшава эвакуировалась без меня. В ведение мужа поступили все казенные и частные автомобили. И на нем лежала обязанность эвакуировать все казенное имущество. И он вывез всё, кроме нашей новой только что купленной квартирной обстановки.

Теперь муж получил назначение в качестве заведующего в Петроградском депо.

Лично нас война почти не коснулась, потому что муж после перенесенного в молодости плеврита имел белый билет, студенты-братья тоже оказались с физическими изъянами. И только старший брат Альберт был призван, но и то нёс благодаря своей необычайной тучности спокойную службу интенданта.

Однако уже через два года муж накрепко поссорился с прямым начальством, почт-директором и уволился "по собственному желанию". Он поселил нас где-то на Крестовском озере, а сам работал директором (видимо, соотв. автомобильного предприятия - А.Г) в Смоленской области..

Начались революционные выступления 1917 года. Живя столь отдаленно, я лишь изредка бывала в центре, посещала митинги и даже раз была у дворца Кшесинской, где обычно выступал Ленин, но его так и не слышала.

Почти на глазах мужа, вернувшегося к тому времени со своего завода, произошел расстрел рабочих на Садовой улице. Работу в Петрограде мужу получить удалось, но жить становилось всё труднее. В нашей семье числилось  тогда 13 человек - мы с мужем и двумя дочерьми, отец и мать мужа, мои племянник и племянница, два брата мужа, две домработницы, мой приёмный сын Коля.

А в это  время брат мужа Виктор, живший в Хабаровске и владевший золотыми приисками на Охотском море, начал усиленно приглашать нас к себе. И в количестве 8 человек мы выехали туда как раз в тот вечер, когда шел штурм Зимнего дворца. Это был последний экспресс, уходивший из Петрограда на Дальний Восток по расписанию, затем связь с центром была прервана на пять лет.

Виктор Фогельман, джеклондоновский тип

 

Мы остановились в Хабаровске у брат мужа Виктора. На образе этого человека стоит остановиться. Мне кажется, только в самом начале ХХ века при огромном недостатке настоящих инженеров мог выбиться на поверхность этот несомненно незаурядный человек. Его образование - всего 2 класса реального училища. Исключительно красивый, он слишком рано стал героем бесконечных маленьких романов и, наконец, с треском вылетел из своего училища. Брат его, мой будущий муж, взял его в Петербург, чтобы куда-нибудь пристроить. И, действительно, Виктор поступил на строительство беспроволочного телеграфа в Царском селе; это были первые станции, изобретателем которых тогда считался итальянец Маркони.

Проведя на этом строительстве два-три года, он сумел поставить себя настолько авторитетно, что его направляют на Дальний Восток в качестве начальника строительства ряда станций: на Русском острове под Владивостоком, в Хабаровске и Николаевске на Амуре. Он с успехом выступает в роли инженера и даже приглашаем в качестве эксперта в различных строительных комиссиях.  Строительство закончилось к началу Русско-японской войны. И тут он принимает неожиданное решение вернуться в Россию не через Сибирь, а через Америку. Но Владивостокский порт бездействовал, и Виктор едет на Камчатку, где еще сохранялось пассажирское сообщение с Америкой, а по дороге попадает в Охотск - глухой захолустный городок. И здесь, в Охотском крае исхитрился найти золотые россыпи и застолбить огромный район, по тогдашним законам он оказался полным хозяином застолблённого участка. Вернувшись в Петербург, он начинает искать компаньона, капиталиста, который мог бы дать денег на развитие приисков. Находит! И начинает строительство. Скоро он становится директором и совладельцем большого предприятия (Компания "Кольцов и Фогельман" - А.Г.). Когда мы приехали в конце 1917 года, его положение  было уже не столь блестящим. Прииски начали отбирать, а имевшиеся средства попали в лапы хищной сожительницы. После этого, больной раком, он уже только доживал последние годы.

Таков был этот искатель приключений, напоминавший клондайковских героев Джека Лондона.

(Несколько иначе эта история выглядит в очерке журналистки Ирины Машновой: "Многие жизни в начале века забрал и «золотой телец», в связи с чем немедленно возникла новая версия появления Белой Шаманки: говорят, красавицу, мол, как
всякую женщину, притягивает золото. Где дамочка мелькнула, там ищи хорошее рудопроявление.
Вряд ли инженеру-связисту Виктору Фогельману повезло лицезреть легендарный мираж. Однако именно этот человек в 1909 году первым обнаружил золото в ручьях реки Марекан. Царское правительство в том году занялось коренным переустройством Приамурского края, последовало высочайшее повеление о соединении Камчатки с метрополией радиосвязью, постройке телеграфной линии между Петропавловском и Охотском. Честолюбивый Фогельман, между тем, бросил строительство, чтобы основать паевую компанию «Кольцов и Фогельман» и застолбить участки на перспективу.
На заявочных столбах - ровесниках тех лет - вполне явственно можно разобрать аббревиатуру «ОШМП. ВАФ. 1914 г.». Виктор Мороков помогает расшифровать «письмена»: «Отдельная шлифовочная мареканская партия. Виктор Александрович Фогельман».
По его словам, следом за Фогельманом в Охотский район устремились николаевские рыбопромышленники братья Люри, купчиха Бушуева и приисковик Тютрюмов. За охотским золотом подались и старатели с Абаканских и Бодайбинских рудников. Этих азартных людей ничем не испугать."

И еще один вариант событий - у журналиста  Алексея Соболева: "В 1912 году при строительстве телеграфной линии было найдено богатое россыпное золото. Руководил строительством инженер Виктор Александрович Фогельман. Он забросил "телеграфное дело", начал вбивать заявочные столбы и покупать лицензии...
В итоге в советские годы в Охотском районе развивались две отрасли - золотодобыча и рыбный промысел." - А.Г.)

Оставив нас в Хабаровске,  мой муж поехал во Владивосток, где ему обещали работу. А мои девочки скоро заболели жестокой азиатской ангиной, которая едва не унесла их в могилу. Летом 1918 года я их привезла во Владивосток на дачу, а сама стала подыскивать работу.

Седанка

(На этом заканчиваются собственно воспоминания. Есть несколько статей бабушки о становлении новой школы на Дальнем Востоке и несколько разрозненных беглых набросков-конспектов предполагаемого дальше текста - бабушка явно заторопилась, да и самочувствие все менее располагало к спокойной работе. Из этих отрывков попробую скомпоновать подобие завершения воспоминаний Анны Васильевны Надеждиной-Фогельман. - А.Г.)

...Летом 1918 г. я стала подыскивать себе работу. И с этого момента начинается наиболее интересный этап моей педагогической деятельности...

Во Владивостоке шла упорная борьба за становление Советской власти. Только что произошел белый переворот, был убит первый председатель Владивостокского совета К.Суханов. Соответствующие настроения, казалось, победили... ,проявляясь и среди интеллигенции, в частности, среди учительства средних учебных заведений. Была, правда, во Владивостоке передовая частная гимназия М.В. Сибирцевой, родной тётки писателя А.А.Фадеева и матери двух сыновей-большевиков, впоследствии погибших от рук интервентов. Старший, Всеволод был сожжен японцами в топке паровоза вместе с Лазо.

Но моя попытка устроиться на работу у Сибирцевой окончилась неудачей, там были свои проверенные кадры. Не удалось нам нам и найти квартиру во Владивостоке, к этому времени сильно перенаселенному. И мы поселились в дачном поселке Седанка в 17 километрах от города в прекрасной местности на берегу  Амурского залива.

 

 

Слева - то место Амурского залива, где расположена Седанка - приют беглецов Фогельманов из революционного Петрограда. Рисунок современный, по случаю ввода в строй 4-километрового моста через залив от Седанки до мыса Де-Фриз в 2012 году (коему владивостокцы радовались гораздо больше, чем пресловутому мосту на о. Русский достроенному громко и со скандалами к саммиту АТЭС  несколько позже...)  

 

Однажды, проходя по перрону вокзала, я увидела объявление о предстоящем открытии в этом посёлке гимназии и немедленно отправилась по указанному в объявлении адресу. Познакомилась с организаторами будущей школы; это были поистине отчаянные люди, охваченные мечтой о создании своей, не казённой, свободной от рутины школы, они повсюду развесили свои  объявления, не имея ещё ни помещения, ни разрешения, ни денег. И вообще их всего трое: милейший М.Н. Головщиков, преподаватель мужской гимназии, пользовавшийся в городе репутацией "красного", его молоденькая жена да будущая "француженка", жена агронома.

К этой жизнерадостной компании с удовольствием примкнула и я в качестве будущей учительницы русского языка, литературы и истории. .. По моему предложению, гимназия должна была стать смешанной, что сначала несколько озадачило моих партнёров: смешанных гимназий до этого на Дальнем Востоке не было. Это пугало и некоторых родителей, приносивших нам заявления о приеме их детей. О помещении договорились с заведующим церковно-учительских курсов, здание которых находилось на территории архиерейского дома.

Мы открывали три класса: приготовительный, первый и второй, которые должны были заниматься во 2-ю смену.

Шёл уже август, и надо было подумать об утверждении штатов, директора и коллектива нарождающейся школы. Гражданская война шла, Владивосток был отрезан от центра, был на положении автономии. Делом народного образования ведал "Совет по делам средней школы", состоящий из директоров всех учебных заведений Владивостока. Учитывая "красную" репутацию намеченного нами на должность директора М.Н. Головщикова, седанкинцы решили послать на заседание Совета меня, рассчитывая, что звание "бестужевки" должно было произвести респектабельное впечатление. Но увы! В Совете не нашлось сочувствующих нашему начинанию. Правда, штаты были утверждены - возражать против открытия учебного заведения, столь нужного в переполненных дачных посёлках, не решились. Но кандидатура директора была резко отвергнута, а из будущих учителей утвердили лишь троих - меня, "француженку" и законоучителя, открытие гимназии откладывалось на неопределённое время. Начинание наше  явно срывалось за 5 дней до начала занятий.

И тогда председатель недавно организованного попечительского совета будущей гимназии, ловкий, энергичный адвокат Дмитриенко нашел выход: гимназия открывается явочным порядком, минуя постановление Совета, директором назначаюсь я, а утверждение самой гимназии и педагогических кадров будет произведено, когда установится связь с Москвой. На другой день я должна была отправиться в Совет с соответствующим заявлением.

Впечатление от моего заявления было сильное; председатель явно растерялся, а один ретивый член Совета прямо-таки набросился на меня с бранью и даже угрозами послать в нашу гимназию милицию, чтобы всех нас разогнать. Мы оказались под самым настоящим бойкотом.

Это не могло не повлиять и на заведующего церковно-учительской школы, где должны были происходить занятия гимназии: когда на другой день после торжественного акта, с положенными молебнами и речами, двери оказались запертыми, а заведующий... уехал в город с ключами! Делая веселые непринужденные лица, мы распустили перепуганных детей с уверениями, что завтра уж, конечно, занятия состоятся без помех. И опять тревожный вопрос - что делать? Как уже сказано, здание находилось на территории архиерейского дома, и, естественно, мы бросились за помощью к казначею-домоправителю монаху Поликарпу, большому любителю выпить и почему-то к нам ко всем расположенному. Наделяя злокозненного зав. школой, столь скверно подшутившего над нами, далеко не "божественными эпитетами, почтенный Поликарп быстро произвел какие-то внутренние перемещения и выделил нам 4 комнаты в ... самих архиерейских палатах, пользуясь отсутствием архиерея, уехавшего на Собор в Москву.

Все быстро принялись за работу, вытаскивали громоздкую монашескую мебель, вносили и кое-как наспех ремонтировали убогие разломанные парты, валявшиеся позади школы. В бывшей ризнице, комнате за алтарем, где должен был поместиться наш 2-й класс, густо пахло ладаном, а в архиерейской кухне, отданной для приготовишек, всю середину занимала колоссальных размеров плита с колпаком над нею.

......

Дальний Восток - был предметом самых пылких воспоминаний. Этот снимок сделан, скорее всего, в Хабаровске (1926-1929).  Снимок примечателен не только тем, что на нем есть сестры Елена (внизу) и Наталия Фогельман (в заднем ряду). В среднем ряду справа - всемирная впоследствии знаменитость, будущий капитан дальнего плавания Анна Щетинина. Здесь она еще лишь студентка мореходки (куда не так уж  легко ей единственной удалось попасть). Она нередко гостила и ночевала в семье Фогельманов, поскольку там в качестве домработницы жила ее сестра (обе седанкинские) Шура Щетинина (в центре). Морячок наверху - муж Анны морской радист Николай Качимов, так что снимок - скорее всего 1928 года, они тогда только поженились. В среднем ряду слева - Мария Альбертовна Фогельман, красочные устные рассказы которой через много лет после ее смерти помогают мне теперь восстанавливать кое-какие пробелы в истории Фогельманов. Во Владивостоке мы с мамой в 1972 году навестили Анну Ивановну Щетинину в ее капитанской квартире около порта (и близко от школы, где директорствовала в начале 20-х бабушка - и жила со всем семейством). Анна Ивановна чувствовала себя от моего присутствия несколько скованно (я был не  только сын старой знакомой, но и корреспондент, с которым надо было держать ухо востро). Но все же я заметил: когда зашла речь об обычном в то время сравнении в прессе Валентины Терешковой со знаменитой женщиной-капитаном 30-х годов, на твердом лице уже немолодого "морского волка" в женском образе отразилось явное раздражение. Анна Щетинина (1908-1999) была и осталась единственной настоящей женщиной-капитаном.

Ленинград 1929 - 1933

Целых 11 лет мы мечтали о возвращении в родной Ленинград. Но приезд наш оказался далеко не удачным. Неудачно купили 2-х комнатную квартирку - хозяин, очень видный инженер, ловко меня надул и мы там порядочно мёрзли.

Весной 1929 года моей Наташе посчастливилось. Несмотря на то, что она явно принадлежала к слою "буржуазной интеллигенции" , ее все-таки приняли в горный институт, и это было для нас осуществлением мечты. Мне удалось найти много работы, работала и в техникумах и на рабфаке и в ФЗУ и в обычной средней школе. Доходило до 10 уроков на день, приходилось бегать по всему городу. К осени подъехал муж, ликвидировав всё наше хабаровское житие, тоже, конечно, быстро устроился на работу, но уже нависали над страной зловещие тени. Однажды, вернувшись домой, муж с тревогой сообщил, что видел хабаровского знакомого, который рассказал о событиях, творящихся там: идут повальные аресты, из инженеров остаются только  2-3 человека. Осенью 30-го года мы узнали об аресте приемного брата мужа Василия Сачкова.

О причинах повальных арестов уже никто и не спрашивал. Создавался первый грандиозный на всю страну показательный процесс 30-х годов - процесс Промпартии. Все крупнейшие инженеры уже давно были за решеткой. Сидели Рамзин, Туполев, арестовали и нашего близкого знакомого профессора Макарьева. Это тоже был крупный инженер: по его конструкциям были созданы торфяные топки для первенца ГОЭЛРО электростанции Шатура. Только в 50-х топки Макарьева начали заменять - появились более современные.

В нашем доме повисла постоянная тревога. И вот в ноябре раздался уже ставший традицией на долгие годы ночной звонок и мужа увели. Его повезли в Хабаровск, везли долго, поскольку в одном из сибирских городков он попал в карантин из-за сыпного тифа. И когда, наконец, весной он предстал перед хабаровским следователем, тот с весёлым цинизмом заявил:

-Вам повезло, мы хотели сделать из вас главу заговора, другого нашли.

Я оставалась в Ленинграде, но хочется здесь оставить память об исключительно хорошем человеке, который взял на себя необходимые заботы об арестованном муже: она навещала его, носила передачи, стирала. Это была дальняя родственница Августа Владимировна Копуль. Особо стоит отметить, что этот свой героический труд она должна была вести в тайне от своего мужа, который... работал в ГПУ!

Астрахань

Приговор был по тем временам  чрезвычайно легкий "минус 2 на три", то есть свобода проживания за минусом двух столиц на срок три года. И по возвращении из Хабаровска муж был направлен в Астрахань, где открывался автомобильный техникум. Спустя год, оставив дочь и жившую у нас в Ленинграде племянницу,   я отовсюду уволилась и поехала в Астрахань. И опять мы заново устраивались. Купили комнатёнку, мебель, я опять была загружена работой, мужа тоже вполне удовлетворяла его новая преподавательская деятельность. Казалось бы, жить да жить. Но не тут-то  было - в 1934 году в Ленинграде был убит Киров! И повсеместно снова начались расправы с виноватыми и невиноватыми (под "виноватыми" я разумею тех, кто уже арестовывался в советское время).  В январе 1935 снова арестовали мужа,  а через год, в 1936 приехала из Москвы "тройка": так назывались наспех сколоченные для повальных расправ судейские аппараты, которое могли и хотели одного - осудить, оправданных быть не могло. И опять приговор - на сей раз 5  лет  концлагеря.

По счастью (недолгому) начальник лагеря оказался вправе и, главное, склонен помочь. Он до некоторой степени был знакомым и обязанным мне: в мой 8-й класс посадили его сына, до того выгнанного из двух школ! Я не только с ним поладила, выправив его поведение, но и вынуждена была к нему, как отстающему, ходить на дом, чтобы исправить его невероятную безграмотность. И начальник лагеря нашел возможность сильно ослабить строгость лагерного режима. Муж свободно приходил ко мне по воскресеньям. И когда мы по воскресеньям гуляли с ним по берегу Волги, трудно было догадаться, что это лагерник.

Но... психика мужа не выдержала испытаний. На его работе в лагере (он работал в конструкторском бюро) начали замечать невероятные ошибки. Из лагеря его отпустили ко мне домой, но от этого его состояние лучше не стало. Это было что-то вроде мании преследования - боязнь какого-то вторжения, бессонные ночи, непонятные поступки. Болезнь привела к трагическому концу: 26 апреля 1937 года он повесился.

И снова встал передо мной вопрос: куда же теперь?

Доведя ребят до окончания учебного года, я уехала в Москву, но до сих пор вспоминаю проводы, устроенные мне моими учениками: конфеты, пол-купе засыпано цветами и такие добрые, любящие, ласковые лица вокруг! Это особо важно отметить, потому что в те далекие и страшные годы к людям репрессированным или близким к ним боялись проявлять внимание. Все были запуганы и боялись друг друга. Но - не все! Моя замечательная молодежь не проявляла этого отвратительного страха.

И вот опять брошены в Астрахани и комната и мебель - я мчусь в Москву.

Балашиха

И снова, можно сказать, повезло: Москва и область тогда остро нуждались в учителях-словесниках, из-за меня даже поспорили две школы. Наконец, я отвоевала право остаться в районе совсем близко от Москвы, в небольшом городке Балашиха. Там организовывалась новая семилетка, и директор, что важно, сумел обеспечить всех своих учителей хорошими комнатами. Как раз в том году моя дочь Наташа кончила институт, получила работу в Москве, а жить ей было совсем негде. Из Балашихи тысячи людей ездили на работу на электричке - ведь это всего 20 километров.

Мои милые астраханцы переслали кое-что из моей мебели, мы были устроены. Но... 

1937 год продолжался. Был арестован мой зять, муж старшей дочери Лены, молодой инженер. А в начале 1938 я получила коротенькую телеграмму: "с Леной несчастье". Гадать не приходилось - мою дочь тоже схватили.

С особенным уважением я вспоминаю своего школьного директора Ивана Степановича Силиверстова, который, доподлинно зная обо всех моих несчастьях, давал мне все же возможность работать в школе. А ведь тогда правилом скорее было всех близких арестованных прогонять с работы, бойкотировать. Три года  в Балашихе в смысле работы были для меня хорошими, светлыми, уж очень хороши были там ребята, из которых с некоторыми я до сих пор поддерживаю связь.

Дочь Наташа вскоре вышла замуж. В моей 14-метровой комнате жили теперь я, Наташа с мужем и ребенком и нянька.

Но вот началась внезапно война. Зять был в то лето в Казахстане в экспедиции, дочь с внуком уехали к нему, а мне пришлось взять на себя обязанности директора школы, потому что наш Иван Степанович был, конечно, мобилизован. Большое школьное здание было использовано под госпиталь. Ребята 8-10 классов были мобилизованы на трудовой фронт.

 

Однажды в "проклятые 90-е" на одном из собраний московских немцев (где меня не было, а присутствовал кто-то из моих сыновей) выступил киноактер Кирилл Столяров, знаменитый главным образом своим отцом, секс-символом всей советской эпохи. В пламенной речи Кирилл воздал хвалу российским немцам, знание которых у него основывалось на единственном примере - его преподавательнице и классной руководительнице по школе 343 Анне Васильевне Фогельман. Бабушка явно благоволила к Кириллу (но главным образом к его отцу). Кирилл был ведущим актером драмкружка, который всю свою педагогическую жизнь основывала во всех своих школах бабушка. Кирилл каким-то образом понял то, что не афишировалось, что мы имеем какое-то отношение к немцам России (снимок - 1954 года, тогда почти все немцы СССР, кто выжил после депортации, жили, хоть уже и не в лагерях, но по месту ссылки, лишенные многих прав, относиться к немцам было еще весьма опасно), но всё напутал. Как раз бабушка-то была самая что ни на есть потомственная русская, мордва со стороны  матери ее отца в счет не шла, в ком из русских нет этой примеси... Но питала великолепное презрение к какой бы то ни было идеологии, основанной на шовинизме и национализме. Во времена гонений на "врачей-убийц" и "космополитов" в нашей семье даже с детьми на сей счет никаких обиняков не допускалось. "Это неприлично" - и всё. Без обсуждения. Как сморкаться в пальцы, да еще за столом. Жаль, что этого не усвоил Кирилл Столяров, принимающий (может быть, вынужденно - в интересах фонда имени его отца) какое-то участие в современном "Союзе русского народа". Я-то помню, что мне говорила бабушка о людях из союза с таким названием, во времена ее молодости однозначно обозначавшего провокацию,  ненависть к интеллигенции, тесную связь с охранкой... Но, возможно, ему она этого сказать не успела. Лица (если их можно считать лицами) из этой и подобных организаций во время Первой мировой громили кварталы московских немцев... А во Второй им подобные по приказу Сталина с готовностью сгоняли  русских немцев в концлагеря.

Какой была бабушка? Конечно, профессия учителя (а много раз были посты и директора, и завуча), весьма раньше уважаемая, накладывала свой отпечаток. Старенькая, ссутуленная, она могла вдруг так распрямиться, глянуть так строго, что робели отъявленные хулиганы. Учителя даже новейшей рабфаковской, то есть частенько весьма слабенькой подготовки, так и не ставшие интеллигентами, подтягивались, потели и краснели от ее весьма впрочем корректных замечаний. Бестужевка! Весьма демократичная по своим искренним социалистическим убеждениям, гордившаяся своим "настоящим пролетарским" зятем (второй муж тетки Лены-Люси дядя Слава был машинист), она одной только интонацией холодного ответа могла заставить умолкнуть надоедливого нетрезвого балагура. На мои детские вопросы о том, что произошло, она отвечала коротко: "амикошонство*" - я не переспрашивал, знал уже от нее же, что это такое. В ней было много тревожности, ожидания каких-то неприятностей - явное следствие всех пережитых  тяжелых испытаний. Но и смешлива была - до слез. Брат Володя вспоминает, как бабушка готовила его к отъезду в пионерлагерь. На всех трусиках-маечках надо было вышить цветными нитками нашу недлинную, но и не простую фамилию - Гангнус.  Мама входит и застает бабушку ну прямо-таки умирающей от смеха. На вопрос в чем дело, не в силах что-то сказать от смеха, показывает на рубашку с вышитой надписью. Видимо, задумавшись, бабушка зациклилась на "лошадином" звукосочетании в центре фамилии. Получилось у нее Гангнгнгн... Мама села рядом и они досмеялись уже вместе.   * Ами кошон - "друг свинья" с французского.