>
|
|
Евгений Евтушенко об отце Александре Рудольфовиче Гангнусе 8 апреля (1994 ?) г. В ЦДЛ - в Президиум поэтического вечера "Не напечатают..." Очень рад тому, что стихи моего отца Александра Рудольфовича Гангнуса сегодня прозвучат в стенах ЦДЛ, где писатели, к сожалению, в последнее время чаще всего встречаются на похоронах, а не на вечерах поэзии и прозы. Александр Рудольфович был во всем красивым человеком - он был не только сам красив, но красиво читал стихи, красиво относился к женщинам, никогда не поступал некрасиво по отношению к друзьям. Его четверостишие, высеченное на надгробном камне Отстреливаясь от тоски, Я убежать хотел куда-то, Но звёзды слишком высоки И высока за звёзды плата - гениально. Он расстался с моей мамой, но не расстался со мной и научил меня любви к поэзии, читал не стихи, рассчитанные на детский возраст, а стихи "на вырост". Он был моей первой антологией русской поэзии до того, как я взял в руки Ежова и Шандрина (?). Он читал мне, еще семи-восьмилетнему, не "дядю Стёпу", а "Мцыри", "Медного всадника", Киплинга, Гумилёва, Павла Васильева, Бориса Корнилова. Из моих ровесников ему больше нравились, пожалуй, стихи Владимира Соколова, с которым они нежно дружили. Отец был свидетелем моего последнего разговора с Бродским на моей квартире перед его отъездом за границу. В довольно точной врезке к программе этого вечера вкралось недоразумение. Отец огромными кусками помнил наизусть Маяковского, читал его, и глагол "недолюбливал" может относиться лишь к отдельным стихам и речам Маяковского, а не вообще к этому великому поэту. Евг. Евтушенко
|
|
||
Александр Рудольфович
ГАНГНУС был хорошим гидрогеологом - нашел множество подземных источников
воды для рудников Казахстана, проводил еще в 30-е годы изыскания створа
будущей Братской ГЭС, предложил идею канала Иртыш-Караганда.
Был ли он религиозным? - Скорее, нет, не помню, чтоб он интересовался подобными вопросами, да и поэзия его - романтическая, рыцарская, воспевающая женщину и любовь - не дает повода для каких-либо предположений на сей счёт. Но когда я сегодня задаюсь вопросом: что помогало ему жить напряженной литературной жизнью при полном понимании, что "не напечатают", что одно неосторожное слово, просто упоминание некоторых поэтических имен не в той компании - и он отправится на просторы Гулага вслед за репрессированым за "антинародную математику" отцом, когда нужно найти отгадку, как можно было оставаться порядочным и интеллигентным в самые подлые времена и в самых гиблых местах, то ответ один и краток: жизнь внутренняя, жизнь духа. И уже как производная - необыкновенное, почти мистическое чутье на людей.1 Как причуда и хобби - тихие личные изыскания в области тогда немодной и опасной - истории фамилии Гангнус. Склонялся к романтическим рыцарским версиям, к тому, что мы - из Скандинавии. Историю Швеции знал абсолютно. На сегодня можно считать, что копал где-то близко к истине. Про Генгеста мне что-то говорил (как и про Карла XII и про пиратов), может быть, неспроста, но не объявлял его нашим родоначальником, как бы оставляя это мне на доисследование... А.Гангнус-мл. 1Эпизод: В кои то веки его домашние (последняя жена) разрешили нам вдвоем бесконвойно пойти в ресторан Дома журналиста, где папа бывал еще в эпоху нэпа. Входим, папа окидывает зал орлиным взором, видит, что я сейчас устремлюсь в уютный левый уголок под бригантиной, где всего один посетитель скучает, и совершенно решительно останавливает мой порыв: "Туда не пойдем, там стукач." Смотрю: черт, ведь, действительно, стукач, это очевидно, а я чуть было... "Мы пойдем туда", - распоряжается папа (привел-то его в ДЖ я, но я обескуражен, и папа овладевает командными высотами). Он усаживает нас на очень неудобное, на первый взгляд, место в торце за огромный общий стол, где уже сидят с десяток моих коллег по перу. "Здесь мы можем спокойно поговорить, - объясняет он. - Затеряемся в общем гвалте." Садимся. Я предлагаю ему меню - бегло взглянул и мне отдает, мол, сам. Я изучаю, а он: "Саша, ты спроси, пожалуйста, когда официант придет, нет ли у них устриц". Я: "Пап, ты что, сейчас же не нэп. Устриц в Москве не бывает - и в меню, смотри, нет. Я здесь каждую неделю обедаю, никогда не было." - "А ты все-таки спроси". Пришлось обещать. Официант подходит. Говорю: "Нам по сто водки..." (его домашние велели не больше пятидесяти). Папа останавливает меня повелительным жестом. "Мой сын шутит, нам по двести". Официант с готовностью записывает. Я промямлил насчет закуски, про устрицы молчу, позориться еще... И папа сам спрашивает. Ну, думаю, все, сейчас всеобщий смех... И вдруг этот официант говорит: "Есть". И нам приносят устриц, мороженных и невкусных, и мы их... Ну, под водку сошло. И больше в ДЖ ни разу ни с кем за все остатние годы советской власти такого не случалось... Что это было? Может быть, мы не только от Генгеста произошли, но и немножко от его смертного врага Мерлина? Впрочем, видимо, и стукач сидел там же, где сидел при нэпе, и устрицы и в те времена в меню не значились, а надо было особо авторитетно попросить...
О предстоящем разводе с мамой папа сообщил мне в поезде. Москва - Павлодар (впрочем, была пересадка с ночевкой даже у какой-то стрелочницы на станции Татарск). Был май 1953 года. На долгом пути было много разговоров. И все - важные, запомнившиеся навсегда. В прошлом 1952 году мама была уволена с работы - из ЦНИГРИ. (см. об этом в главе о маме ). Судиться было бесполезно - до мамы это пытались с нулевым результатом сделать другие. В геологии начались странные увольнения и посадки даже и более известных ученых - то ли за нерусские фамилии на волне "борьбы с космополитизмом" и "дела врачей" то ли за идеологически невыдержанную линию в науке (после "антинародной математики" деда Р.В. Гангнуса и гонений на генетиков и кибернетику это было вполне возможно). Маму хорошо знали в московских геологических институтах и вроде даже приглашали. Но когда ворох бумаг попадал в очередной отдел кадров, то на этом всё и кончалось. Маму поддерживали как могли друзья и среди них и мамин помощник по экспедиции в Кузнецкий Алатау "дядя Лёша". Вот тогда в поезде папа и сказал мне впервые, что это наш с братом Володей будущий отчим. Сейчас начало мая, значит это было ровно 60 лет назад. Поезд шел по огромной стране, все великие русские реки были как море - и уже (или еще) только два месяца, как не было Сталина. И мы уже почувствовали это на себе. Сразу после похорон Сталина (брат Женька там был и прямо оттуда прибежал к нам на Серпуховку, но ничего ужасного тогда про ту давку не рассказывал) мама написала жалобу о своем увольнении - и надо было решить, кому её направить. Про Хрущева никто и не подумал, его всерьез не принимали. Берия или Маленков... Помог бывший муж маминой подруги геологини Ирины Васильевны Кирилловой Газенко - он работал в ЦК. Посоветовал к Маленкову ("его аппарат всегда все проверяет и отвечает в положенные сроки"). Через две недели маму пригласили. Было как в сказке: вас уволили незаконно! Они были в курсе всех ее мыканий по институтам. Выбирайте любой. ИМГРЭ, МГРИ, ГИН... Сказала - назад, откуда уволили, и в поле - туда же в Кузнецкий Алатау. Через день триумфальное возвращение в ЦНИГРИ и лихорадочные сборы в поле. В пионерлагерь детей устраивать поздно. Папа берет меня в Павлодар - и оттуда как-то переправляет на лето к тете Люсе - она все еще ссыльная в Джолымбете - 100 км от нынешней столицы Казахстана. Брата Володю мама с дядей Лёшей везут в экспедицию с собой. Второй после полного переворота в нашем домоустройстве темой разговоров у нас с отцом - но не менее важной - оказалась тема Сталина. Все еще боялись при детях обсуждать и осуждать - и мама и бабушка (только глаза отводили при том что кругом многие рыдали) - а отец довольно решительно объяснил мне, рассказал всё. Я тогда, 13-летний пацан, почувствовал дыхание истории. Папа рассказал мне о "Повести непогашенной Луны" Пильняка, о голодоморе в Поволжье и на Украине - с пулеметами против голодных толп, о коллективизации в Казахстане с подобными же результатами. Иллюстрацией его рассказов о ГУЛАГЕ оказались сотни километров колючей проволоки, пустых бараков и вышек стрелков по ковылям всего Северного Казахстана, когда мы добирались уже на экспедиционном ГАЗ-52 от Экибастуза (помню гигантские хоботы шагающих экскаваторов) до Джолымбета. Я точно помню - лагеря уже стояли пустые после Бериевской амнистии, которую потом ругали... Папа старался - при полной откровенности - рассказать все так, чтобы во мне не возникло ненависти к стране и даже к социализму (на мой вопрос он ответил, возможно сильно упрощая: "А это и не был социализм - в самом начале даже Ленин сказал, что сначала будет период госкапитализма".) И насчет посадки деда - его отца Рудольфа - как бы передал мне и его тоже предостережение. "Он мне сказал когда увидел, что я разъярился и захотел куда-то бежать и что-то писать: Ведь бывает и мать наказывает ни за что, несправедливо. Но ведь это мать..." И в Джолымбете, на Угольной долгие разговоры папы с тетей Люсей и ее вторым мужем дядей Славой (женились в лагере в Долинке - она туда попала за первого - расстрелянного - мужа) были абсолютно откровенными (в Москве такие разговоры проклюнулись не скоро). И в 1956 году, когда я получил на час в райкоме секретную речь Хрущева на ХХ съезде (был недолго секретарем комитета комсомола школы), я вовсе не испытал того шока, о котором писали и по сей день вспоминают многие гораздо более продвинутые "старшие товарищи" . Наоборот, я сразу увидел, что сказано не всё - я уже знал гораздо больше. И знал от папы. |
Александр Гангнус (младший) об отце Александре Рудольфовиче Гангнусе Неизвестная поэзия Принято считать, что российская поэзия, остановленная в ее естественном развитии в 1917 году, продолжалась в дальнейшем в виде двух основных русел, как бы полностью или частично отрицающих одно другое, но уже через это тесно связанных, как связаны через зеркало предмет и его отражение, как в чем-то неразлучны действие и противодействие, - иногда в рамках творчества одних и тех же поэтов. Это - так называемая советская поэзия (пусть даже иногда и диссидентская) и поэзия эмиграции (часто внутренней). Сейчас они снова сливаются - в лучших своих образцах - в рамках общих антологий, и это правильно, поскольку этот беспримерный раскол все равно допустимо рассматривать как некий общий литературный процесс в рамках исторического эксперимента, поставленного самым пытливым (в буквальном значении тоже) общественным строем в истории. Госизат, самиздат, тамиздат в чем-то питали друг друга. Но был еще и третий поток - пусть даже ручеёк русской поэзии, который протекал вообще вне всякой литературной жизни. Эти поэты не могли даже помыслить о не то что о служении власти, но вообще о каком-либо контракте или торге, маленьких хитростях с машиной страха. Александр Гангнус-старший творил в узком кружке друзей юности и детства, был романтиком в поэзии и инженером-гидрогеологом в жизни, и окружающую действительность стихами как бы обтекал, раз и навсегда проблему отношений с ней решив одним стихотворением "Не напечатают". Эта поэзия жила своей особой жизнью и длила что-то в поэзии и жизни, что очень может понадобиться сейчас и завтра.
|