Он уже начал что-то писать (первую статью вместе с Инной Добрускиной),
осмелел и пошел со мной по институтским единомышленникам уговаривать их
составить ему компанию в этом рискованном предприятии. Он познакомил
меня с необыкновенно обаятельным, каким-то уютным и домашним Игорем
Крыловым, сам изложил, зачем я в институте и чего я хочу, и вдруг
необычайно страстно и энергично воззвал:
Давай, Игорь, решайся. Я уже. Ты же понимаешь, тут мы можем сказать
все, что думаем. Саша гарантирует... А так, с этими заградотрядами
рецензентов проваландаемся, пока сами не прокиснем и не станем, как
они... Ведь они из-под себя не будут пускать до последнего... (Передаю,
разумеется, решительный смысл и хлесткий, мейеновский тон сказанного,
без гарантии дословности).
Получив после первых же публикаций 1967-68 гг. широчайший отклик, как от
коллег-палеонтологов, так и целого сообщества "разгневанных молодых
людей", в основном, кандидатов наук из самых разных областей знания, по
самым разным причинам не удовлетворенных карьерно и идеологически, Мейен
быстро начал ощущать себя лидером этого сообщества, что, в свою очередь,
определило приоритеты его философской и биологообщетеоретической,
науковедческой деятельности, пожалуй, до конца его жизни. Он всей душой
желал и меня видеть в толпе этих приближенных, в вихре каких-то
семинаров и симпозиумов, устремленных, помимо "дерганья Дарвина за
бороду" к каким-то системным обобщениям, несущим в себе зерно бунта
против официального "идеологического" советского дарвинизма, но,
пожалуй, со временем все более за реабилитацию креационизма . Это
выражалось всяко. Вдруг однажды он предложил нам с Люсей... повенчаться
(у нас уже было двое детей). Мою заминку с ответом он истолковал было
по-своему: мол, ясно, тебе, совжурналисту это повредить может, так я
гарантирую, священник будет проверенный, наш, из настоящих ученых и
интеллигентов. Боясь его, искренне верующего, обидеть, я отвечал
шутливо-уклончиво, может быть, напрасно. Для меня, безрелигиозного,
потомка двух бабок социалисток и двух дедов социалистов, прекрасно
знавших мир церкви изнутри (прадеды были поповского звания), задолго до
революции выстрадавших (дед был в ссылке, бабка сидела в Петропавловской
крепости) свое право на вольномыслие, свирепость соввласти по отношению
к "поповщине" хоть и была столь же отвратительной, как и
коллективизация и Гулаг, конкретно в случае как венчания, так и
естественных наук в самой основе ровно ничего не меняла.
Официальный большевистский атеизм для меня давно был формой религии,
непримиримой к иным верованиям, как к конкурентам (что в конце концов и
вылилось в мою публикацию о соцреализме в "Новом мире" в 1988 году (№9).
"Попытки синтеза" церковно-библейского и свободного естественно-научного
взгляда на природу я воспринимал всегда, скорее, как шаги от
науки. И если в устах Мейена (и пока я был его редактором)
такого рода "синтез" не шел дальше энергичной и часто результативной
попытки извлечь пользу для той же науки из построений таких талантливых
идеалистов, как Вернадский, Берг, Любищев, де Шарден, Дриш, то где-то
рядом с Мейеном все более происходило и нечто совсем иное. И хотя в
каждом конкретном случае моих претензий к этим "издержкам" Мейен всегда
соглашался, что не все благополучно в его стане, он всякий раз смущенно
торопился перевести разговор на другое. Впрочем, однажды он все же как
бы в ответ повинился:
Знаешь, мне такой сон приснился,
неспроста, наверное. Будто крутит Н. (один
из ретивого нового окружения Мейена, наиболее настойчиво дергавший
корифея теории эволюции за бороду) ручку мясорубки. А из мясорубки лезет
такая... каша, без структуры и смысла. А Н. и говорит будто бы мне: "Вот
видишь, никакой эволюции-то и не было!" Раз такой сон приснился,
видно, совесть моя заговорила. Ты прав, что-то там у нас не
так. Я подумаю, надо это все скорректировать.
Разговор меня ужасно обрадовал, но из него ничего не проистекло.
Не дождавшись, я сам выступил в печати (это было уже в 80-х) с рядом
статей против половодья антидарвинизма, расцветшего с опорой на увы
редактированные мной некогда работы Мейена и даже на мои собственные
книги, написанные под его влиянием и им одобренные. Примирительный
мейеновский "принцип сочувствия" и пропагандируемый им "новый синтез"
огромный уже отряд безграмотных и (или) недобросовестных невежд от науки
и журналистики с ликованием интерпретировал не только как исторический
крах теории эволюции, но и как сигнал для перехода к новой
"биологии", основанной на биополе, телепатии и телекинезе. На страницах
печати функционеры Союза писателей и Академии наук открывали "тайны"
мира махатм, то ли пассажиров, то ли пилотов летающих тарелок (чуть
копнув, я быстро обнаружил, что за этим стоит интерес, к примеру,
партбюро Союза писателей к созданию Дома творчества для "элиты советской
литературы" в Кулу, в усадьбе Рерихов, и в Эсалене, "институте" в
Калифорнии, занятом реинкарнацией и путешествиями сознания в космосе и
во времени под влиянием ЛСД и массового гипноза.) Все это было
закономерно (близилась перестройка), многие ясные умы смутились.
Поток жизни выпадал из терявших жесткие очертания берегов, надо было
учиться рулить самим, в разные стороны, каждому своей лодкой, и это
было мучительно не только из-за приближавшегося всеобщего ограбления и
массового обнищания.
2. Что позволено гению...
Со мной было все ясно и
просто: часть знакомых перестала быть таковыми, и это была та
часть, о которой не стоило жалеть. Мейену же, по-видимому, пришлось
объясняться с приближенными "системщиками", внушавшими Сергею, что во
главе с ним они еще одним усилием коллективной мысли вот-вот построят
новую супернауку, куда номогенез Берга и Любищева, кое-что из
обрезанного дарвинизма, вдохновенная телеология де Шардена, откровения
отцов церкви и последние "достижения" шаманов и филиппинских хилеров
войдут как кирпичики. Некоторые из них, и раньше-то чуявшие во мне
чужака, теперь воспринимали мои залпы со страниц "Литературки" при
позднем Чаковском достаточно болезненно. Иногда я чувствовал неодобрение
Сергея моей активности (оно выражалось исключительно в старании не
упоминать каких-то моих статей). Иногда - одобрение и даже солидарность.
В те годы он по крайней мере дважды явно выступил на моей стороне. Один
раз, когда я рассказал ему, как мне совершенно случайно попала на
рецензию рукопись научно-популярной книги двух кандидатов наук, геологов
из ВСЕГЕИ. Ребятам не повезло. Я сразу опознал в том "сочинении"
огромные цельностянутые куски из моей опубликованной книжки, а также из
переводной книги японских геофизиков Такеучи и Уэда (под видом
собственного научного глубокомыслия). Сергей хорошо знал тогдашнего
директора ВСЕГЕИ и при случае по-товарищески обратил его внимание на
внеслужебное пиратство его подчиненных. Приехав из Ленинграда, он
грустно сообщил мне, что, наверное, напрасно трепыхается со своим
"принципом сочувствия". "Друг и единомышленник" Сергея чрезвычайно
нелестно и резко отозвался... о моей персоне. "Вот гад, не дал моим
ребятам заработать", сказал он в мой адрес, и все попытки Мейена
объяснить, что существуют законы порядочности, да и просто авторское
право, не нашли в "единомышленнике" большом русском патриоте (со столь
же "нерусской" фамилией, как у меня и Мейена) и академическом бонзе ни
малейшего понимания. В другой раз Сергей позвонил мне и сообщил, что
упомянутый мной в "Литературке" друг махатм и экстрасенсов,
член-корреспондент, в большом академическом собрании, когда ему задали
вопрос о его отношении к экстрасенсам и моей статье, во всеуслышание
обратил внимание присутствующих на нерусское звучание фамилии Гангнус и
дал понять, что это все объясняет: просто вот такой заговор инородцев
против истинно русской науки. И собрание это проглотило! В тот раз мне
показалось, что Мейен разъярен не на шутку (это бывало редко), ведь и
ему прежде приходилось отдуваться за нерусскую фамилию (кстати, мы тогда
нашли, что наши фамилии очень похожего франко-германо-голландского
происхождения, что позднее отчасти подтвердилось), да и черный рецензент
ВАК чуть не на два года задержал утверждение его докторской диссертации
за "низкопоклонство перед Западом" число западных палеоботаников,
цитированных эрудитом Мейеном, в строгом соответствии с истинным
удельным весом их трудов, сильно превосходило число "русских ссылок".
И все же факт остается фактом. От былых тесно-дружеских отношений,
семьями, оставалось мало. Это во все большей мере зависело от супруги, а
она, как я понимаю, без применения "принципа сочувствия" отнеслась к
нашим расхождениям. От команды "системщиков", объявивших Мейена своим
"гуру", он, правда, вскоре тоже сильно отдалился, чему я порадовался, но
тут уже дело, как я теперь понимаю, было особое. Сергей понял, что очень
болен. И заторопился. В палеоботанике и стратиграфии, где он был
поистине велик (и где мало кто мог быть с ним в диалоге и содружестве)
надо было сделать последний рывок. Стало не до меронов и не до
типологии. И он оказался прав. Сетования былых соратников, что без
Мейена некому развивать "учение о меронах" и "типологию", сами себя
опровергают. Так не бывает. Истинные открытия носятся в воздухе, их
всегда есть, кому подхватить, и если те, кому эти мероны и типология
нужны позарез (иначе их потуги оправдать нечем), никак не смогли развить
озарение своего вождя, значит, ничего уж такого там и не было.
Оговорюсь. Я не считаю, что Сергей вовсе зря связался с "системщиками"1,
тратил время на "мероны" и "типологию". Так же, как не зря Гете
опровергал ньютоновское учение о свете, а Ньютон тратил основные силы
души на создание истинной теологии. Такой у них, гениев, был путь
познания, он был им нужен, как мостки к тому, за что мы их сейчас ценим.
Без "меронов" не было бы, возможно, колоссального рывка Сергея в
палеоботанике, но это ровно ничего не сулит сегодня эпигонам-меронщикам.
Они-то не гении.
3. В конце тоннеля
Я понял, что Рита позвонила и позвала нас к Сергею (фактически
прощаться) по его прямой просьбе. У нас с ним с первого дня знакомства,
с весны 1967 года, был установлен какой-то афористично-шутливый стиль
разговоров, примерно как у персонажей фильма Ромма "9 дней одного года".
И было поразительно, что Сергей, еле произносящий слова, ни разу не
сбился с этого стиля и во время того, последнего нашего разговора и,
возможно, того же ждал и от меня, но вряд ли я, потрясенный его видом и
состоянием, мог тогда соответствовать этому ожиданию. Сергей торопился
сказать побольше, пока хватит сил, и успел сказать многое. Что вышла
монография по палеоботанике (обрезанная) в "Науке". Он мне ее
собственноручно надписал. (чаще тогда писала Рита под его диктовку, а он
только подписывал). И что вот-вот она будет в полном виде на
английском (кажется, она пришла на другой день, но тогда он уже не
вполне осознал этот факт). И вдруг заговорил... о моих публикациях в
"Литературке". И о модной тогда теме "жизни после смерти", о пресловутом
"свете в конце тоннеля". И без малейшего "шаманства", с какой-то даже
поразительной трезвостью и четкостью понимания.
Я в этом тоннеле теперь по целым дням. Тоннель гигантский,
сотни метров в поперечнике, уходящий вперед и назад в бесконечность.
Освещен ярко (неясно, чем) там, где я, и темнеющий вдаль.Там, в
конце..., нет, ничего там не видно, да меня туда и не тянет.
Иногда такая выемка вроде, в земле, знаешь, какие под шоссе роют, не
помню название. Я не иду, не стою, а как бы плыву, меня влечет.
При этом нет ни желаний ни любопытства. Просто думаю: сейчас
туда, и плыву туда. Встречаются люди... Странные какие-то. Живые, но
меня не видят. Животные попадаются. Я сам себя, тело вижу, но смутно
плечо еще различаю, руку еле-еле, а ног уже, вроде, и нет. Деревья,
трава, кусты. Ручей. Стенки тоннеля или выемки будто пришлифованные, с
окаменелостями. И микроскопа никакого не надо: достаточно
простого приближения к стенке, чтобы увидеть микростроение (половину
жизни Сергей просидел над бинокуляром). Сейчас мне интересно вспоминать,
но там было безразлично, хотя богатство форм необычайное. И еще: если я
не плыву вдоль стенки, то сама стенка плывет, как лента, перед
глазами, все новые микроструктуры, с потрясающей отчетливостью. Какие
спорангии и кутикулы я там вижу! Иногда меня несет на какой-нибудь
выступ над ручьем, вот вот стукнусь, но я спокоен. Меня подносит к самой
стенке, вижу все с огромным увеличением, но это как мираж, меня проносит
сквозь этот видимый слой, а там новый коридор, где стены из
геологических карт. Их много, очень подробные, великолепно исполненные.
Я такие, пожалуй, только в Германии и видел. И опять сейчас, здесь
хочется взглянуть, а тогда, там все равно. (Записано мной через
пару дней после той встречи, запись только что нашел после долгих
поисков А.Г.)
Увидев изумление в моих глазах и невысказанный вопрос, усмехнулся.
Это морфий, объяснил он. Видимо,
"тоннель" у всех бывает, кто на больших дозах... Такая форма изменения
сознания.
(Потом, пройдя сам
через полный наркоз при операции, я побывал в подобном тоннеле и еще раз
оценил степень научной точности и четкости естествоиспытателя Мейена, в
этом вопросе оказавшегося перед лицом смерти на голову выше
врачей-профессионалов, растрезвонивших весть о "тоннеле" в совершенно
ином духе...)
О
своей болезни (рак в последней стадии) говорил много и еще несколько раз
поразил меня продуманностью формулировок. Потом я осознал, что он
говорил со мной не только как с приятелем, но и как с научным
журналистом вдруг для дела пригодится. Впрочем, он так и сказал: "Тебе
пригодится". Вот, пригодилось... А дело превыше всего.
Но вдруг из совершенно случайной как будто фразы я понял, что он, хоть и
прощается, но так, на всякий случай. Свои шансы он оценивал... не
помню точно названной им цифры, но не менее чем на 50 на 50...
Признаться, я с ужасом осознал, что моя внутренняя оценка этой
чудовищной вероятности гораздо ближе к ста...
______________
1Здесь, пожалуй, не место разъяснять, что
речь идет именно о "системщиках" в кавычках. Системный, по сути, подход
привел Менделеева, биологию (от Линнея до Дарвина), космологию к
величайшим открытиям. Системность не шарлатанство и не профанация,
если она не отрывается от принципа развития, эволюции, если она не
вместо, а вместе. И у меня, в годы моей вылазки в сейсмологию, тоже была
своя типология механизмов землетрясений... Пример борьбы этих
разных подходов к системности взгляды плоских продолжателей Соссюра, с
одной стороны, и Сулейменова, с другой, в случае
генезиса слова.
(продолжение
)
